Staszicland

Оригинал взят у strotsev в друзья, помогите распространить обращение

А чтобы было не так тоскливо, предлагаю сыграть в одну игру. Мне интересны ответы всех -- и с кем мы зафренжены, и кто мимо проходил; всех.

I. Есть такие книги, о которых знают все вокруг вас. Ну, или почти все. Все их читали -- или хоть делали вид. И вы сами понимаете, что книга стоящая -- или, как минимум, не отрицаете её влияние на многих людей. Историческое влияние, эстетическое влияние, да хоть какое.

Но сами вы эту конкретную книгу не читали. Не пошлО; или негде было достать; времени не было; или начали читать, да отложили и завертелись; или бегло проглядели / узнали в пересказе, но вам этого недостаточно. Конкретная причина не важна. Главное -- чтобы вы сами считали, что книгу до конца (или просто "как следует") не дочитали.

Думаю, каждый, покопавшись в памяти, наберёт 5-10 таких наименований.

II. Теперь из этих книг выберите такую, которую вы прочли бы сейчас при первой возможности. Сразу, как разделаетесь с текущими делами. Или она у вас уже на столе открыта. Или если под руку попадётся -- откладывать не станете. Словом -- что из списка нечитанного будет вычеркнуто в первую очередь, будь на то ваша воля. Одно-два наименования.

III. И наконец, из того же списка выберите одну-две таких книги, которые не откроете ни при какой погоде. Ну, разве что вас на необитаемый остров с этим фолиантом зашвыернёт, да и то подумаете. Словом -- что из вашего списка в ближайшем тысячелетии вами прочитано не будет.

IV. И всё это запостите в ЖЖ. Можно сюда комментарием, можно к себе в журнал. Думаю, это будет интересно не только мне, но мне -- в первую очередь.

Для примера -- мой список:

Я признаю значение следующих книг, хоть ещё не /до/читал их (по алфавиту)

1. Войнич. Овод.
2. Даррелл - весь.
3. Джойс - весь.
4. Достоевский. Братья Карамазовы.
5. Соколов. Школа для дураков.
6. Стругацкие - все.
7. Сэлинджер. Над пропастью во ржи.
8. Теккерей. Ярмарка тщеславия.
9. Хемингуэй - весь.
10. Эренбург. Хулио Хуренито.

Первым же делом, как дойдут руки, я прочту №8 и №10. Благо восьмой номер имеется у меня аж в двух разных печатных изданиях, а Эренбург давным-давно подсмотрен в библиотеке Мошкова.

А вот "Овода" я вряд ли когда раскрою снова. Не моё.

Свободу Таисии Осиповой

Кросспост из вконтакта, где я нынче - о ужас - провожу куда больше времени, чем в ЖЖ.

* * *

Булгаков начался с потёртого коричневого тома страниц эдак на 500. Книга была не куплена, а подарена соседкой в благодарность за одну немудрёную услугу. За дарительницей хвостом вилась нехорошая оккультная репутация – ещё в те сравнительно берлиозовские времена, до Кашпировского (впрочем, незадолго до). Что же, интересно, надо было сотворить, чтобы всерьёз прослыть ведьмой аж при историческом материализме?..
Когда я начал читать и вообще что-то соображать, книга уже освоилась на новом месте. О ней не говорили, её даже не читали – её просто цитировали. Кочуя из одного книжного шкафа в другой, том Булгакова оставался на некоей умозрительной полке книг, овеянных мистической дымкой. Странная это полка, если подумать. Туда так и не забрался, сколько ни пытался, купленный уже в другом веке напыщенный и крикливый «Фауст» Гёте. Зато там прочно держится как сам Булгаков, так и мелкопоместный, неизвестный теперь даже интернету, порочный по жанру (сиквел – к булгаковскому «Мастеру»), а всё-таки талантливый роман Н.А-ва. Впрочем, это всё будет сильно потом. Зато на заветной полочке с самого начала незримо хранились обе Библии, что были в доме. Маломерная в чёрной обложке – текст на папиросной бумаге, просвечивающая нонпарель, благословение патриарха Пимена. Ярко-оранжевый Новый Завет – ещё меньше габаритами, но чуть крупнее гарнитурой, плотнее бумагой; зарубежное издание, кажется, французское, но вполне каноническое. Не столько книги в доме, сколько фигуры почтительного умолчания – безо всяких цитат. (До этого чтения я толком доберусь разве к тринадцати годам).
Книга Булгакова была чем-то промежуточным по цвету (смешать чёрную обложку одной книги с померанцевой другой – выйдет примерно тот, кожаный коричневый окрас), по объёму текста; и ещё в ней отражением библейского Иисуса жил подследственный Иешуа – пропускаемый при первом чтении в восемь лет, прочитанный к одиннадцати, многократно перечитанный впоследствии. Подсоветское жульё в ранжире от управдома до директора театров и зрелищ было откровенно скучным, даже участие милейшего гаерского кота не спасало. Бурлескное Варьете было непонятно, развязка с участием доблестных органов и вовсе перелистывалась. Зато – как приятно было невидимой персоной на букву Ч посидеть на скамейке с троицей грешников на Патриарших, как тревожно было вслушиваться в осевой диалог XX века на балконе прокуратора, как до одури пьяно и увлекательно – присутствовать на чёрной мессе!..
Понимание, почему именно эти сцены захватывали сильнее прочих, пришло потом. Да, всё дело, как всегда, в языке; ну-ка, скажите, каков был закат на Патриарших прудах? У кого сразу от зубов не отскочит: «небывало жаркий», тот либо этого вовсе не читал – либо несчастный, у которого нет ни одного наслаждения в жизни. Ничего не училось, не зубрилось наизусть или назло; эти слова, этот ритм вливается в кровь и дыхание; как начну воспроизводить сам для себя разговор в крытой колоннаде дворца Ирода Великого – так и не могу остановиться. Да и как остановиться, оторвать, отбросить от себя этот текст? Сборщик податей, вы слышите, бросил деньги на дорогу!..
Чудакова и А.Барков были потом; да и не у каждого они были. А в коричневой книге был Константин Симонов, жди-когда-наводят-грусть-жёлтые-дожди, литературный чиновник, сталинский лауреат, главный редактор, старая шпала. Он был там в виде предисловия. Обратите внимание, пел поэт-лауреат, Воланд со свитой появляются только там, где герои занимаются недозволенными делами, допускают осетрину второй свежести и врут по телефону. Вся полифония (да) романа таким нехитрым риторическим ходом низводилась до критики отдельных недостатков, в то время как неназванные и невидимые трудовые массы за кулисами в едином трудовом порыве, должно быть, строили коммунизм. До сих пор не знаю, что это было. Если судить по воспоминаниям причастных лиц, Симонову роман понравился и он его упорно отстаивал до самого конца – так что это вполне могла быть уловка для обхода цензуры; ну, а если лауреат и впрямь так думал?.. Как бы то ни было, спасибо ему, кандидату в члены ЦК, за 1966 год, за «Москву».
Цельного переплёта я на книге не застал – она так и живёт у меня, подклеенная светлой бумагой. Забавный типографский эффект: через букву после каждой заглавной «Н» упорно воспроизводился намёк на апостроф. Без этой еле видной чёрточки за первой гласной для меня не существуют в тексте ни Низа, ни Николка.
Николка? Да; не только Мастер с Маргаритою населяли эти страницы – однако похоже, что до остального никто иной из читателей моего экземпляра не добрался. Я был первооткрывателем нераскрытых страниц, единственным на всём метраже квартиры. По сей день считаю, что другой порядок непредставим: «Белая гвардия» – «Жизнь господина де Мольера» – «Театральный роман» – «Мастер и Маргарита», и только так.
«Гвардия» представлялась громадной вереницей попоек и морозов. Какая же это квартира, нагло думал я, это пристанционный кабачок, куда герои забегают прямо из страшного года 1918 от Рождества Христова, чтобы согреться парой рюмок горячительного и после короткой передышки под гитару снова убежать туда, в холод, голод и Город. «Театральный роман» влюбил в себя сразу и бесповоротно. «Мольер» приходил по частям – от главы «Бру-га-га!» в обе стороны текста. Зато отражение Поклена – бесконечно обаятельный пройдоха-комедиант – поселилось в башке ещё до отражения Га-Ноцри; реальный Мольер, прочитанный в старших классах, оказался куда более плоским и, в общем, не таким уж интересным.
Одной книги хватило, чтобы понять нечто главное о жизни и существовании, нечто трудно вербализируемое – поскольку как опосредованно описать тон и темп фразы, трепещущей на языке, как только что выловленная рыба – в воздухе?.. Просто – понималось. Хороший слог – сам по себе этическая система. Наверное, каждому встречалась такая книга; вопрос лишь в том, чтобы вовремя выбрать её и прочесть. Сегодня 120 лет с рождения Михаила Булгакова; современников среди нас нет, юбиляра тоже, третье дробь пятнадцатое мая уже давно не день, а – дата рождения. И единственное, что я испытываю и о чём хочу сказать – чувство благодарности этому человеку, автору, за всё написанное им и прочитанное нами.

Всё христианство целиком, со всеми деноминациями и течениями, основано на проповедовании «Евангелия», то есть Благой вести. Самое короткое изложение этой хорошей новости укладывается в два слова, которые вы все сегодня неоднократно если не услышите, так прочтёте. «Христос воскрес». Эта новость – она же идея – она же тезис – вполне вольготно себя чувствует как уместившись в двух словах, так и растянувшись на несколько книг. Собственно, весь Новый Завет состоит из переписки по этому поводу. Евангелисты стремятся ещё и ещё раз пересказать получателям своих писем хорошую новость, припомнить детали, засвидетельствовать события.
Помимо прочего, здесь кроется и примета времени. Сейчас посвящение книги тому или иному человеку сохранилось в качестве рудимента, вишенки на торте, жеста, приятного адресату и иногда полезного адресанту, но в общем ни к чему не обязывающего. Вряд ли кто-то будет ожидать, что от перемены или утраты посвящения содержание современной книги сколько-нибудь серьёзно изменится. Писатель где-то с Нового времени всё чаще (теперь – уже практически безраздельно) обращает свой труд к массовому читателю, наличному или же предполагаемому – то есть к незнакомым ему людям, ничем между собой не связанным, кроме теоретической возможности выбрать и купить именно этот фолиант в книжной лавке.
Так было не всегда. Почти каноничным для античной и, пожалуй, части средневековой литературы было обращение к конкретному адресату. Философские трактаты, исторические труды, пересказанные и придуманные сюжеты – всё сочинялось не просто так, в пространство. Автор напрямую (насколько возможно в переписке) общался с персонифицированным главным читателем, исходя из этого подбирал и стиль, и манеру изложения, и самый язык. Литература, по сути, была собранием личных писем – в эпоху, когда личные письма были публичным жанром (что при Плинии Секунде, что при Эразме, что даже ещё при Льве Толстом). Канон этот соблюдался, естественно, не всегда, но существовал и подчас диктовал свои условия.
Нигде это не видно так хорошо, как в Новом Завете. Лука пересказывает Благую весть Феофилу и в его лице новообращённым христианам. Марк пускается в подробности, которые нужно объяснять язычникам, а Матфей обходится без этого, зато упирает на связи и параллели с Ветхим заветом – его аудитория, видимо, больше иудейская. Иоанн в своём Евангелии добавляет упущенное Матфеем, Марком и Лукой, обращаясь, предположительно, к более «продвинутым», что ли, христианам (но в то же самое время, в какой-то мере и косвенно к троим евангелистам, с оглядкой на их тексты). Его же Апокалипсис – «семи церквам, находящимся в Асии», то есть тем же христианам, поднаторевшим в изучении предмета (книга трудна и сама по себе, а уж без понимания отсылок к Ветхому завету и пророкам попросту невнятна и темна). Остальные два десятка текстов, входящих в корпус Нового завета, прямо названы Посланиями, эпистолами.
Не будет ли в таком случае позволено и саму Книгу отнести к эпистолярному жанру? Ведь все эти тексты (а сколько не вошло в канон! А сколько написано после канона – святыми отцами, богословами, на полях, на полях полей…) представляют собой циркулирующую, саму в себя впадающую и несущуюся дальше Благую весть. При внешней простоте уложенного в два слова она всё ещё до конца не ясна, не дорассказана. Личные свидетельства участников событий, как щедро ни отмеряй им земной век, закончились задолго до Вселенских соборов. Дальше обсуждаться может не фактическая канва (всё сообщено, а что не сообщено – того уже некому передать), а нечто иное, содержащееся в той же новости…
Переписка продолжается по сию пору.
Собственно, церковь в первооснове есть не что иное, как собрание людей, делящихся друг с другом, с городом и миром этой вестью. Кружок читателей. Клуб любителей хорошей новости, всегда находящих в ней повод возликовать и возрадоваться. Большинство претензий к самой идее церкви, к религии, основанной на Писании, заключается в кажущейся архаичности, неуместности самой формы такой организации. Ну, кому нужен кружок читателей – тем более если Книга-то из века в век одна и та же?!

Я пришел к попу.
Он всю жизнь читал одну и ту
же книгу.
– Как же можно! – сказал я, –
ведь мир бесконечен!
Сколько книг в нём, и сколько
явлений!
И всю жизнь он продолжал
читать одну книгу, а я –
стоять около него и говорить:
«Мир бесконечен. Бесконечен.
Бесконе…»

(Алексей Верницкий)

Человечество испокон веков организовывается во что-нибудь более понятное и привычное – о чём шутят: в итоге некоторых изысканий, что ты ни делай, всегда получается пулемёт. Люди сбиваются в армию, в государство, в присутственные места, в правящую партию. Церковь – не та, идеальная, а исторически существующая – тоже ведь, в конце концов, перебывала за свою историю не только библиотекой и госпиталем, но куда чаще и армией, и канцелярией, и прочим вышеперечисленным. Это просто, это понятно и привычно; но это не естественно. Естественен как раз кружок по интересам. Естественно поделиться радостью с близкими. Естественно, узнав большую, ошеломляющую, не умещающуюся в тебе весть, понести её дальше, передать – друзьям, знакомым, всем встречным. И человек входит в церковь именно тогда, когда в нём возникает необходимость включиться в эту цепочку, воспринять весть и обсудить её с такими же, как он. Иначе человек идёт в церковь от беды, как ко врачу за исцелением, или по привычке и обычаю, от безразличия. Плохого в таком случае, кажется, не происходит, но и хорошего тоже не столько, сколько могло бы быть. Полезно, если человека излечит церковь, если даже что угодно излечит – человеку просто полезно быть здоровым, – но врач и больной не состоят в одном кружке, в одном карассе, и вряд ли будут.
Большая весть, огромная весть, рыба, полная икрой, вплывает в мир, косяком идёт на нерест, плодится и размножается. Первое – уже, как второе, как молния от востока и до самого запада, здесь и там, в каждой точке каждого города. Не укрыться в подвалах, не проспать брачного пира, не ослепнуть во тьме от шестого часа до девятого, не найти тела в опустевшей гробнице: Его нет здесь – Он воскрес, как сказал.

"Вот этот овраг назывался - Игумнов,
Руины над ним - это Храм Воскресенья..."

Светлая память Изабелле Ахатовне Ахмадулиной.
Вот и на неё мы осиротели.

Забрёл на очередной сайт самсебянабумагеиздата (ссылки не будет). Сентенция с заглавной страницы:

Поверьте: рукописи — как красивые женщины. Они не только не горят. Они хотят всегда быть хорошо «упакованными»...

Красивые женщины.
Не горят.

Правда, что ли?

Приходил участковый. Показал мутный снимок на сотовом телефоне - какая-то листовка, как сказал, "про геноцид" (я так и не понял - за или против?). Эмблема смахивает на дпнишную "остановка запрещена". Я таких в городе и подъезде не видел, в чём и признался.
Товарыщ-мильтон записал фамилию (как всегда, со второго раза) и городской телефон, после чего пошёл дальше по подъезду опрашивать.
Что это было, уважаемые знатоки? Судя по тому, что до нашего н-ского стоячего болота докатилось, что - уже и по всей стране началось?
Или это перепись населения теперь так выглядит?

Originally posted by daisyboy at here